Рассматриваются перспективы антиглобализма в современном обществе и в историческом будущем.

Антиглобалистское движение возникло в 90-е гг. истекшего столетия в противовес современному процессу капиталистической глобализации. Поэтому его сущность и судьбу нельзя постичь без рассмотрения упомянутого процесса. Дж. Сорос, бесспорный авторитет в данном вопросе, в своих “Тезисах о глобализации” ставит на первый план “глобализацию финансовых рынков и растущее доминирующее влияние на национальные экономики глобальных финансовых рынков и транснациональных корпораций (ТНК). В этом смысле, – пишет он, – глобализацию следует отличать от свободной торговли, которая не имеет таких далеко идущих последствий для отдельных стран” [14, с. 30].

Возмущение этим подрывом является одним из главных стимулов антиглобализма. “Национальное государство в современную эпоху – это карточный домик на неолиберальном ветру”, – пишет мексиканец субкоманданте Маркос [16]. А духовный лидер французских новых левых П.–А. Тагиеф отмечает, что “в результате интеллектуального террора новых мировых господ слово родина уже произносится вслух только шепотом… а слово нация считается специфически нацистским термином…” [6]. Вероятно, в этой оценке есть преувеличения, но важна тенденция.

Отмеченные причины привели к застою и падению производства, снижению уровня жизни населения по всему миру, включая экономически развитые страны. Д. Кортен обозначил эти тенденции афоризмами “денежная патология”, “деньги против богатства”, “война денег против жизни” [7]. “Глобальная экономическая стихия высоко возносит немногих, оставляя сотни миллионов на дне. Резкие социальные контрасты – родовая травма мегаобщества”, – отмечает отечественный автор, подкрепляя свое мнение выразительной статистикой [9, с. 30]. По сведениям из других источников, еще в 80-х гг. XX в. мировая экономика росла ежегодно на 2,8 %, а в 90-х – только на 1,9 %. Реальная заработная плата в развитых странах упала за последние 20 лет на 11 %, хотя их внутренний валовой продукт вырос на 30 %.

В частности, быстро тает т. н. средний класс, в прошлом – главный аргумент Запада в пропагандистской войне с “красными”. Оказалось, что своим существованием он был обязан давлению социализма на мир капитала; напомним, что этот “класс” не вписывается в производственную теорию классов. Триадическая структура буржуазного общества со средним классом в центре “снова сменилась биполярной структурой: богатые собственники на одной стороне, пауперы – на другой”, – пишет А.С. Панарин [13, с. 283–284]. Тот же автор выразительно определяет глобализацию как “интернационализацию элит за спиной народов, более не могущих на эти элиты рассчитывать” [13, с. 24].

В таком же духе оценивает глобализацию Русская православная церковь. В ее официальном документе отмечается: “Лица, стоящие во главе международных экономических и финансовых структур, сосредоточивают в своих руках огромную власть, не подконтрольную народам и даже правительствам и не признающую никаких пределов – будь то государственные границы, этническо-культурная идентичность или необходимость сохранения экологической и демографической устойчивости. ... Церковь не может не беспокоить и практика финансовых спекуляций, стирающая зависимость доходов от затраченного труда”; “Многие положительные плоды глобализации доступны лишь нациям, составляющим меньшую часть человечества, но имеющим похожие экономические и политические системы. Другие же народы, к которым принадлежит пять шестых населения планеты, оказываются выброшенными на обочину мировой цивилизации” [15].

Встречаются и своеобразные воззрения на глобализацию. На Западе их выражают П. Херст, Дж. Томпсон, Дж. Грей, в России – В.Л. Иноземцев, В.Б. Кувалдин и другие авторы. Мы рассмотрим только один подобный пример. Анатолий Уткин, доктор исторических наук, утверждает, что глобализация продолжалась с 1991 по 2001 гг. (до знаменитых террактов в Нью-Йорке 11 сентября 2001 г.), а теперь сменяется политической закрытостью на базе Pax Americana. Очевидно, указанный автор трактует глобализацию как прекраснодушное устремление к единству и равенству человечества. Однако в политической реальности понятие глобализации означает нечто иное (см. выше), чему Pax Americana вовсе не противоречит. Субкоманданте Маркос тоже отмечает, что в результате глобализации мир превратился не в “мировую деревню”, как было обещано, а в “архипелаг”, открытый лишь для капитала и войн. Но в его (и в наших) глазах это не отменяет факта капиталистической глобализации.

Как отмечают многие исследователи, современная глобализация не есть нечто абсолютно новое. Кое-кто считает, что к воплощению идей мондиализма стремился уже Хазарский каганат. Но мы не будем заглядывать так далеко в историю и останемся в рамках буржуазной формации. В этих пределах некоторые отечественные авторы выделяют т. н. протоглобализацию или глобализацию-1 с временными рамками от середины XIX в. до начала первой мировой войны и при ведущей роли английского капитала  [9, с. 29]. А Дж. Сорос с присущим ему трезвомыслием отмечает: “Это не первый случай, когда международные финансовые рынки играют подобную доминирующую роль. Аналогичные условия превалировали еще сто лет тому назад, а очередной эпизод с глобальными инвестициями в 20-х гг. XX в. обернулся плохим концом в тридцатые годы того же века. Хотя с тех пор мы многому научились, глобализация, несомненно, не является необратимой” [14, с. 31].

В самом деле: социалистические революции и подъем национально-освободительного движения в первой половине и в середине XX в. были спровоцированы именно капиталистической глобализацией, которую Ленин связал с вхождением капитализма в стадию империализма. “Если бы Ленин дожил до наших дней, он был бы несказанно рад увидеть, что его определение империализма как последней стадии капитализма вполне применимо к современной ситуации”, – пишет политический обозреватель лондонской “The Times” С. Дженкинс [6]. Актуально звучат и многие конкретные высказывания Ленина по этому вопросу. Приведем некоторые из них:

Пожалуй, лишь в одном положении своей теории империализма Ленин оказался неправ, причем это именно тот момент, который характеризует специфику современной глобализации. Споря с К. Каутским и Д.А. Гобсоном, Ленин отрицал возможность построения в будущем “ультраимпериализма”, который “поставит на место борьбы национальных финансовых капиталов между собою общую эксплуатацию мира интернационально-объединенным финансовым капиталом” [11, с. 733]. Между тем, современные ТНК как раз демонстрируют нам объединение финансового капитала против национальных суверенитетов и против трудящегося населения всего мира. В этом смысле современный капитализм и есть ультраимпериализм.

С этими идеями перекликаются требования антиглобалистов не допускать вмешательства капитала в такие жизненно важные сферы, как образование, здравоохранение и коммунальное хозяйство. Растущей популярностью в антиглобалистском движении пользуются призывы отказаться от частной собственности на ноу-хау, что отражается в лозунге “Знания и культурные ценности не могут быть товаром!” [1, с. 6]. В том же русле находится программа декоммерциализации компьютерного программного обеспечения – т. н. проект “Открытый ресурс” (Open source). Тут неизбежно вспоминается ленинское “Искусство принадлежит народу”.

“Библией антиглобализма” стала книга Тони Негри и Майкла Хардта “Империя” [22]. Она как бы реанимирует на новый лад марксистскую политическую парадигму, ввиду чего некоторые называют ее постмодернистской версией Коммунистического манифеста. Империя трактуется в этой книге почти по-ленински: как политическая персонификация глобального капитала и как “высшая стадия империализма”. По существу понятие Империи у Негри совпадает с понятием ультраимпериализма, хотя проигрывает термину Каутского в плане научной строгости и преемственности.

Не случайно в последние годы оживился интерес к В.И. Ленину. В феврале 2001 г. известный словенский философ С. Жижек собрал в Эссене ряд видных европейских интеллектуалов на международную конференцию “Возможна ли политика правды после Ленина?”. Среди докладчиков были последователи ленинизма из Англии, Австрии, Италии, Канады, США и Франции. По оценке Д. Черного, наш отечественный антиглобализм вообще “яркокрасный” [20]. Действительно, среди отечественных сторонников этого направления преобладают марксисты, настоящие или бывшие. Наиболее ортодоксальные из них возлагают надежды на “интернациональное движение наемных работников”, а в оценке глобализации ссылаются на К. Маркса, Ленина и А. Грамши [3, с. 74–77, 81–84].

В антиглобалистской теории так же, как среди адептов глобализма, господствует убеждение, что глобализация на текущий день не имеет реальной альтернативы. В “Империи” Негри и Хардта мировой капитал выступает как “всё”, как универсум социального мира. Субъект труда противопоставляется ему не в форме рабочего или иного класса (для-себя или хотя бы в-себе), но в виде социально не оформленного “множества” (multitude). Сами авторы признают, что позиция множества по сути совпадает с позицией Империи. Империя эксплуатирует множество, но она же его учреждает, дает ему возможность быть самим собой и способствует дальнейшему индивидуалистическому раскрепощению его членов.

Этот новый пролетариат, основной частью которого выступают гастарбайтеры из слаборазвитых стран, вроде бы готов стать “могильщиком” транснационального капитала. Но в сравнении с революционной традицией его миссия трактуется оригинально: не тормозить Империю, но подталкивать ее к развитию до естественного конца. Соответственно и методы “борьбы” предлагаются своеобразные. Это педалирование космополитизма, отказ от последних половых табу, эскалация эпатажа (транссексуальные операции, ирокез, пирсинг) и т.д. [10, с. 15 и др.].

Один из главных недостатков марксистской идеологии состоял в убеждении, что возможности индустриального хозяйства беспредельны. Но в современной науке его пределы осознаны достаточно давно. Если президент Д. Кеннеди еще говорил об индустриализации как о “растущем приливе волны, который снимает с мели все корабли”, то уже в 70-е гг. XX в. в западной социологии “прозвучало общее признание – индустриальная игра окончена” [24, p. 133]. Тот же автор (видный американский футуролог О. Тоффлер) писал: “Ныне наблюдается крушение индустриальной цивилизации планеты и зарождение нового, отличного от прежнего социального строя: сверх-индустриальной цивилизации, которая будет технологической, но перестанет быть индустриальной” [23, S. 51].

Если молодым этносам сопутствует удача, они захватывают новые плодородные земли и этим добиваются сглаживания внутренних конфликтов. Но рост плотности оседлого населения и возвышение потребностей приводят к дроблению земель. Индивидуальное самообеспечение делается неустойчивым, и вновь возрастает роль общины, теперь уже не кровнородственной, а соседской. В результате на смену германской форме собственности со временем приходит односторонне коллективистская, в классификации Маркса – азиатская форма собственности. Общественный строй Древнего Египта, Древнего Китая, империи инков и других стран с азиатской экономикой порой прямо называют аграрным социализмом. В самом деле, аналогия здесь очевидна и имеет глубокие корни.

При этом в коммуне было не меньше “капитализма”, чем в античном полисе. Конечно, нельзя сказать, что здесь была свобода капитала, поскольку таковая предполагает пауперизацию населения ради создания рынка рабочей силы. А ремесленник и торговец обычно использовали только труд членов своей семьи, а также учеников – подмастерьев или приказчиков, которые со временем становились самостоятельными хозяевами. Тем не менее, понятия коммунизма и коммерции, несовместимые в марксистской идеологии, имеют не только общий этимологический, но и общий исторический “корень”: для коммуны были типичны производство на экспорт и активная международная торговля [4, с. 90].

В связи с перспективами антиглобализма полис и коммуна интересны тем, что они являли собой радикально “антиглобалистские” политические структуры – города-государства. Торгово-ремесленный город, выступая часто как центр примыкавшей к нему сельскохозяйственной округи, обладал суверенитетом или хотя бы претендовал на таковой. Позднее таким городам пришлось вести трагичную для них борьбу против абсолютистского национального государства. Один из выразительных примеров такой борьбы – восстание в начале XVI в. городов Кастилии против Карла II Испанского. Примечательно, что его участников называли Communeros [2, раздел “Национальное государство и капитализм”]. Другой пример – уничтожение Новгородской республики московскими царями.

Даже тот, кто почти ничего не знает из всемирной истории, все же знает обычно, что эпоха классической античности и эпоха Возрождения представляют собой высочайшие вершины культурного прогресса. Но коммуна еще быстрее, чем полис, пришла к своему смертельному кризису. Развитие индустрии, которому сама коммуна способствовала своими культурными достижениями, привело к превращению экономически независимых ремесленников и крестьян в пролетаризованных рабочих на мануфактурах и, в дальнейшем, на промышленных фабриках. Таким образом, действительный коммунизм рухнул не в конце XX в., а приблизительно в середине XVI столетия, вместе с крахом средневековой коммуны. Одновременно республиканско-конфедеративный тип политической организации, характерный для полиса и коммуны, был подавлен федеративной или унитарной организацией национальной государственности.

Память об относительной социальной гармонии коммуны осталась в сознании общества в форме коммунистической идеи. Но на базе прочно утвердившегося промышленного хозяйства возврат к широкому распространению производительной собственности был невозможен. По этой причине коммунистическая идея была радикально искажена ее собственными проповедниками. Пролетарский коммунизм уже на утопической стадии фактически заменил communis (общее, напр. собственность типа кондоминиума) на socialis (односторонне общественное, напр. государственная собственность). Ведь другой формы экономической общности индустриальный социум не допускает. Поэтому утопический коммунизм часто называют также утопическим социализмом, что правильнее отражает его сущность.

Та же двойственность и спутанность терминов сохранилась в марксистском “научном коммунизме” (который Ф. Энгельс предпочитал называть научным социализмом). Но и в этой теории подлинная сущность коммуны как бы просвечивает сквозь покрывало пролетарской идеологии. Вопреки распространенному мнению, в “Манифесте Коммунистической партии” нет требования уничтожить частную собственность. Даже в русских переводах термин “уничтожение” закрепился только с 1939 г., в издании под редакцией М.Б. Митина, известного как философский подручный И. Сталина. А в оригинале “Манифеста” говорится не об уничтожении, а о снятии (нем. Aufhebung) частной собственности [21, S. 475–477]. Снятие – специальный диалектический термин, введенный Г. Гегелем, и означает он сохранение отрицаемого в подчиненном виде. По существу “Манифест” требовал уничтожить не частную собственность как таковую, но только ее господство над обществом. Что и было фактически воплощено в классическом античном полисе и в средневековой коммуне.

Но если четко следовать логике исторического развития и рациональной логике самогo марксистского учения, общие черты социальной перспективы достаточно ясны. Как уже отмечалось выше, социализм формально подобен азиатскому способу производства, а на смену последнему пришел античный полис. Аналогичной смены следует ожидать и по завершении современных переходных процессов. В первом приближении это именно та перспектива, которая описана в приведенном выше отрывке из “Капитала”. Справедливо отвергая пролетарский марксизм, общество все же идет к состоянию, намеченному самим К. Марксом; но не Марксом – идеологом пролетариата, а Марксом – гением науки. Возможно, это состояние не будет называться коммунистическим, но ведь суть не в названии. Полис не назывался коммуной, но у них одна глубинная экономическая суть.

Разрешения кризиса индустриального общества ожидают от будущей информационной экономики. О. Тоффлер связывает с ее приближением развитие внутри современного общества нерыночной экономики “просьюмеров” (протребителей) – одновременно производителей и потребителей собственного продукта. prosuming – контаминация английских слов consuming – потребление и production – производство. Именно в развитии “протребления”  как “ключевого фактора экономики” Тоффлер видит “будущее труда” [18]. “Просьюмер” был преобладающей фигурой в обществе “первой волны”, т.е. при господстве аграрного, культивирующего хозяйства, и теперь закономерно (по закону отрицания отрицания) выступает как провозвестник преобладающей экономической формы грядущего общества.

Что касается идеологической подготовки перехода к такому обществу, то некоторые предпосылки к ней мы находили даже в научных идеях классиков марксизма (см. выше). Есть они и в учениях анархизма, который изначально “родственен” антиглобализму по своим идейным установкам. Наиболее выдающийся представитель коммунистического анархизма П.А. Кропоткин пишет: “Самая большая услуга, которую будущая революция может оказать человечеству, будет заключаться именно в том, чтобы создать такое положение вещей, где всякая форма наемного труда станет невозможной и неосуществимой и где единственным подходящим решением вопроса явится коммунизм, т.е. именно отсутствие наемного труда” [8, с. 76]. Насчет невозможности наемного труда сказано, пожалуй, слишком сильно; вполне достаточно, чтобы в нем не было необходимости для обеспечения индивидуальной жизни.

Некоторые современные анархисты тоже ставят вопрос о развитии внутри современного общества альтернативной экономики, которая не была бы полностью подчинена рынку. Такие взгляды развивает, в частности, Хаким-Бей – наиболее видный идеолог анархизма в современном антиглобалистском движении [19]. Лидер экоанархизма М. Букчин отстаивает идею малочисленных поселений. “Нам нужны, – пишет он, – малые города не только чтобы реализовать идеалы свободы, но для того, чтобы удовлетворить элементарную потребность жить в равновесии с природой” [2, раздел “Децентрализация и экология”]. Такого рода поселениями и были полис и средневековая коммуна. – Мы не берем на себя принципиальную защиту марксизма или анархизма. Но это не мешает нам признать их исторически перспективные идеи.

Разумеется, указанные “антиглобалистские” перемены в политике могут осуществиться только в исторически значимые сроки и только когда созреет их технико-экономическая основа. А как верно замечает О. Тоффлер, “новая суперсимволическая экономика находится в стадии становления, лежащая в ее основе информационная инфраструктура переживает еще первый – примитивный – этап эволюции” [25, p. 128.]. И все же эти перемены неизбежно грядут. Антиглобалистское движение – тот флаг, которым будущее дает отмашку настоящему: “Твое время идет к концу”.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ